Среди всех известных философий и течений мысли учение Ницше пока ещё предстаёт некоторым исключением в том плане, что до сих пор нет ещё однозначной позиции, что такое есть учение Ницше. Иногда это даже ставится в заслугу великому немецкому мыслителю, тем самым подчёркивается его номадизм, который стал модным лишь спустя сто лет во Франции. Но за этим французским номадизмом нередко скрывается банальная культурная всеядность, отсутствие определённого стиля и настойчивое нежелание его иметь. У этой фобии есть свои основания, поскольку наличие определённого стиля может быть довольно опасным. Любое общественное движение, будь то иезуиты, нацисты или марксисты – в первую очередь сильно своим стилем, а не своими догмами. Догмы без стиля – это душа без тела, это речь без интонации, без мимики, без жеста, в то время как иной раз жест или интонация может сказать на порядок больше, чем слово. Стиль опасен – это действительно так, но отсутствие стиля, всеядность – это тоже определённый, не менее опасный стиль. Всеядность опасна тем, что она смешивает всевозможные стили и формы, тем самым она дрессирует человека. Среди всевозможных способов дрессировки помимо хлыста и соблазна следует упомянуть ещё подмену рациона питания. Ведь это может показаться странным, что хищники, прирученные человеком, едят хлеб, пьют коровье молоко и т.д., хоть и от мясной пищи они тоже не откажутся. В целом дикий родственников любого нашего домашнего животного всегда будет более разборчив в еде и более настойчив в своих повадках. Опасен ли дикий зверь? Конечно, опасен, но не для самого себя. Клыки и когти – это отличное средство защиты вида, даже если особи периодически используют эти клыки и когти против собратьев по виду. Дикий человек не более опасен для себя и человечества, чем любой дикий зверь опасен для своего вида. Меж тем, дикость – это всегда некоторые уникальные повадки, которые зачастую по беглому взгляду позволяют определить принадлежность особи к той или иной стае, племени. Тоже самое, что стиль.

 

Итак, вопрос принципиальный, есть ли у Ницше стиль или есть лишь смешение стилей, занимается ли он только пародией и цитированием, или претендует на некоторую оригинальность? Мы полагаем, что у Ницше есть свой стиль и можем предположить, в чём он заключается. Опять же, стоит оговориться, что, когда мы говорим о стиле философа, а не художника, политика или священника, мы всегда должны подразумевать некоторую прочную связь с каким-то течением в науке. В качестве примера можно привести марксизм, который укоренён в исторической науке, причём в одной, на наш взгляд, в самой вредной её парадигме – в материалистической понимании истории. По сути, всё это материалистическое понимание умещается в первых словах первой главы «Манифеста коммунистической партии». «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов» . Дальше уже марксизм разветвляется, и одни марксисты полемизируют с другими, но все они так или иначе сходятся на признании исторического материализма. Собственно, в этом и заключается причина того тупика, в который зашёл современный марксизм – это тупик исторического материализма. Разные марксисты уже не находят общих точек соприкосновения, не могут даже объединиться в одну или хотя бы две партии внутри одной страны, не могут поднять общее знамя, и всё потому, что рушится самое научное подспорье марксизма. В наше время невозможно считать, что историю до сих пор вершили скупцы и мелкие эгоисты, а все благородные люди были лишь у них на подхвате. Материалистическое понимание истории становится ненаучным, история так и не стала наукой наук, как мечтал Маркс. Если мы возьмём пример Канта, Декарта и прочего философа, то здесь всё будет на порядок проще, поскольку «научным» подспорьем у них у всех была теология. Углубимся ещё в прошлое и увидим философов-алхимиков. И это ведь тоже была ошибочная опора, в наше время теология уже не может считаться наукой. Но это не является опровержением философии Канта или Декарта. Ведь речь идёт именно о путеводной нити интерпретации, а не о детерминанте. Зная, что Кант был протестантом, мы можем как-то определённо понимать значение его терминов. И на этой почве становится возможной конструктивная дискуссия между кантианцами, скажем, между неокантианцами и феноменологами. 

 

Для того, чтобы была возможна конструктивная дискуссия вокруг учения Ницше, нам необходимо так же найти некоторую подпорку в науке, некоторую лестницу, по которой поднимается ницшеанство, пока не становится самостоятельным учением. Когда мы взобрались по этой лестнице, её можно отбросить, она может быть тысячу раз заблуждением и ошибкой (в конце концов философия всегда сохраняла за собой право на ошибку), но нам, конечно, хотелось бы считать её научной истиной. Это подспорье в философии Ницше есть, и оно заключается в его регулярных и вполне однозначных выпадах против дарвинизма и теории эволюции. В первую очередь искать их следует в прижизненно изданных сочинениях, как «Весёлая наука» или «Сумерки кумиров». Сложнее с книгой «Воля к мощи». Эта книга была составлена не самим Ницше, а как компиляция его черновиков, в которых зачастую Ницше просто цитирует буквально или по памяти какого-то другого автора, но не указывает источник цитирования, как это часто бывает в черновиках. Составители книги приняли это за чистую монету, из-за чего и возникла эта атмосфера номадизма мысли автора, когда в одном месте в книге «Воля к мощи» можно встретить поддержку теории эволюции, в другом выпады против неё, в том числе и с позиции креационизма (где узнаётся уже рука Шопенгауэра), а в третьем месте выпады против неё с позиций принципа гандикапа. Поскольку третье встречается и в прижизненно изданных сочинениях Ницше, то мы будем ориентироваться именно на эту позицию. 

 

Итак, теория эволюции – священная корова современной биологии. Кажется, что если её убрать, то биология остановится и прекратит своё развитие, как наука. Тем не менее, биология так и не доказала ещё теорию эволюции. Доказано, что одни виды происходят из других видов – это факт, доказано, что человек тоже произошёл из какого-то животного вида, фактом являются генетическая наследственность и многое другое. Но это всё не эволюция. До Дарвина теорию о происхождения одних видов из других вообще называли трансформизмом, а не эволюционизмом. Теория эволюции, будь то дарвинизм или теория генетического дрейфа, утверждает не просто происхождение одних видов из других, она утверждает, что главным фактором этого процесса является адаптация к дефицитной среде. Теория эволюции в биологии подобна теории эфира в старой механике. Когда теория эфира была упразднена, физика нисколько не остановилась и не пострадала, электрический ток продолжил течь по проводам так же, как он тёк до теории относительности Эйнштейна, эксперименты продолжили так же проводиться, лаборатории так же функционировали. Существование эфира никогда не было доказано физиками, а эксперименты, которые могли доказать его существование, в конечном итоге поставили теорию эфира под сомнение. Нечто подобное происходит с теорией эволюции. Больше века в неё просто верили, а когда сконструировали эксперимент, способный её подтвердить, то этот эксперимент в конечном итоге поставил под сомнение теорию эволюции (URL). Теория эволюции в биологии играет роль цемента или главного камня в арке, она тот полюс, вокруг которого собираются все многочисленные научные открытия, эксперименты и факты, которые сами по себе вполне релевантны и без теории эволюции. Иными словами, эволюция занимает то место, которое обычно занимает философия, она суть некоторая базовая парадигма. Только вот теория дефицитной адаптации никак не сочетается с философией в принципе, поскольку философия ещё с самого начала всегда исходила не из дефицита, а из изобилия. Такие античные понятия, как архе, фюзис и даже само бытие – это в некоторой степени рог изобилия, из которого происходит весь мир или какая-то область мира.

 

Итак, прав был Ницше или он заблуждался, но у нас есть лестница, по которой мы можем взобраться к чертогам его мысли. Философия Ницше исходит из античного понимания жизни, дикой природы, как рога изобилия. При этом Ницше не признаёт теорию самозарождения и религиозного креационизма, он отстаивают свою, иную теорию происхождения видов и всего биологического разнообразия. Если коротко, одним из ключевых факторов такого разнообразия является элементарный жребий, ДНК-рандом. Современные биологи, конечно, признают какую-то роль случая в биологических процессах, но у Ницше эта роль случая преувеличена в значительной степени настолько, что она в конце концов не оставляет места для других теорий биологического разнообразия. Например, теория эволюции создаёт сложнейшее объяснение биологического разнообразия, которая объясняет, почему дикая природа, страдая от жесточайшего дефицита, не идёт по пути Мальтуса, а, наоборот, создаёт биологическое разнообразие. Ведь нельзя забывать, что Дарвин был мальтузианцем, об этом он сам пишет ещё в самом начале своего «Происхождения видов». А Мальтус, к примеру, даже войну оправдывает, как способ спасения от дефицита, через упразднение перенаселения. Философия Ницше – это даже не столько антидарвинизм, сколько антимальтузианство. В конце концов, эволюционная теория биологического разнообразия экспериментально была опровергнута. Это ещё не крах теории эволюции, но точно крах мальтузианства. Дикая природа не подчиняется законам Мальтуса, и при этом она разнообразна, а если смотреть исторически, то мы увидим ещё тысячи и тысячи видов, которые существовали раньше, но вымерли, и, возможно, тысячи ещё возникнут в будущем. По Ницше биологическое разнообразие объясняется совершенно просто – случайной рекомбинацией генов. Что-то похожее говорит и теория генетического дрейфа, но дальше она приходит к концепции бутылочного горлышка, то есть, когда большинство особей с вредными или просто бесполезными мутациями погибают в силу меняющихся условий среды, и выживают опять лишь самые адаптированные к дефициту. Это немного отличается от классического дарвинизма. У Дарвина дефицитность среды – это просто догма, как у священника Мальтуса. Бутылочное горлышко пытается дать объяснение: «откуда берётся этот дефицит?» и отвечает: «Потому что среда меняется: пастбища истощаются, временами случаются неурожаи, климатические катастрофы, и тогда выживают только те особи, у которых нет лишних мутаций, нет всякого генетического хлама, только то, что нужно для выживания». Выглядит логично, в походе дальше пройдёт тот, кто меньше тащит за собой всякого хлама, кто берёт с собой только еду, воду и прочие необходимые для элементарного выживания вещи, а всё остальное бросает, как балласт.  

 

Но опять же, встаёт вопрос, откуда же всё-таки берётся такое разнообразие биологических видов? И пока эволюционисты пытаются придумать новую, ещё более вычурную теорию, Ницше, как Коперник, идёт прямым путём и утверждает, что такое биологическое разнообразие видов – это есть неотъемлемое свойство жизни. Есть генетический дрейф, но роль бутылочного горлышка слишком преувеличена, поскольку многие случайные мутации, которые являются балластом для выживания, между тем могут оказаться полезны. Дело в том, что эти «лишние» мутации не висят мёртвым грузом, и, будучи бесполезны для адаптации ко внешней среде, они всегда служат для адаптации внешней среды, её видоизменения и приспособления для нужд жизни. Эти мутации современный биолог А. Захави называет мутациями гандикапа. Пчёлы всегда производят больше мёда, чем им нужно для выживания. Если бы они этого не делали, пчеловодство было бы невозможно. Но ведь не ради пчеловодов пчёлы создают такой избыток. Дикие коровы дают избыточное количество молока, дикие овцы дают избыточное число шерсти. Вся эта избыточность бесполезна, а то и вредна для адаптации ко внешней среде, но она необратимо изменяет саму эту внешнюю среду. Можно сказать, что виды адаптируют среду для улучшения условий своего выживания, иногда это так, но далеко не всегда. А.Захави хорошо доказывает, что мутации гандикапа могут быть вредны для выживания, как в случаях с хвостом павлина или рогами оленя.

 

Нельзя забывать, что жизнь – это белковые тела, и когда мы говорим о сущности жизни, мы не можем не говорить о свойствах белков. Меж тем, главная функция белков заключается в катализации, в закваске. Спрашивать, ради какой выгоды белок совершает закваску – так же глупо, как спрашивать: какая выгода кислороду вступать в реакцию с водородом и создавать при этом воду? Просто таковы физические и химические свойства этих веществ. Химические свойства катализатора – вступать в химическую реакцию, но самому не расходоваться в ней. Например, йод выступает катализатором в реакции разложении перекиси водорода. Это значит, что в начале химической реакции и в её конце мы получим одинаковое количество йода, но в начале химической реакции мы имеем перекись водорода, а в её конце воду и кислород. То есть йод в этой реакции проявляет активность, но сохраняет свою инертность. Йод ничего не приобретает и ничего не теряет в этой реакции. Белок – это такой же катализатор, с той лишь разницей, что чаще всего он должен вступать в реакцию с молекулами ДНК – носителями генетической информации. Задача ДНК – это накопление, через накопление различных соединений молекула накапливает генетическую информацию. Белок осуществляет синтез ДНК, то есть в конечном итоге разлагает её. Когда реакция разложения в организме берёт верх над самосохранением ДНК и РНК – наступает смерть организма. Но вместе с тем белок вступает в реакцию и с окружающие средой, приводя к разложению и восстановлению некоторых химических структур. Из этого может извлекаться польза, когда организм использует эти вещества в качестве пищи или для другой выгоды, а может и не извлекаться никакой выгоды. Среда, меж тем, всё равно будет адаптироваться под живой организм, поскольку белки будут разлагать эту среду и вместе с тем создавать нечто новое, что само по себе без белков бы не возникло. Как, например, пчелиный мёд.  

 

Этим же объясняется стремление к биологическому разнообразию и невозможность доминирования какого-либо одного вида. В соревновании в щедрости невозможно доминирование. А подобная адаптация среды случайными мутациями и белковыми соединениями может рассматриваться, как щедрость, доходящая порой до расточительности. В соревновании в щедрости слишком многое решает жребий, случайный подбор генов, ДНК-рандом, а там, где высока роль жребия – доминирование невозможно. Это, например, отличительная черта дуэлей, которые в идеале представлялись, как форма жребия. Образцовая дуэль – это русская рулетка. Но до такой дуэли могут быть допущены люди лишь кристальной чистоты, которые даже не знают слова «зависть», а это представить довольно сложно. Тем не менее, на дуэли совершается насилие, но оно не приводит к доминированию. Как следствие этого – плюрализм, даже там, где нет намёка на демократию.

 

Иными словами, что делает Ницше. Он, по сути, делает в биологии тоже самое, что сделал Эйнштейн в физике. Учёные никак не могли объяснить тот факт, что скорость света в вакууме – постоянная величина, а эксперименты настойчиво доказывали, что это так. Эйнштейн даже не пытается это как-то объяснить, вместо этого он провозглашает это в качестве постулата: скорость света в вакууме постоянна. Это автоматом приводит к отмиранию теории эфира. Ницше делает подобную догадку, единственное, что он делает её задолго до постановки эксперимента. Только в наше время был поставлен эксперимент, опровергающий все эволюционные теории биологического разнообразия. Наука снова стоит перед вопросом: в чём причина биологического разнообразия видов и почему невозможен доминирующий вид? Ницше не задаётся этим вопросом, он делает его постулатом: стремление к разнообразию и невозможность полного доминирования – это неотъемлемые свойства самой жизни. Все остальные концепции, будь то идея сверхчеловека, вечного возвращения, иерархии – могут быть поняты через эту биологическую концепцию. Так, в социальном плане у нас получается некоторое антимальтузианство. Хотя, польза войны признаётся, но польза не приобретательная, а, наоборот, расточительная, польза адаптации среды к жизни. Война – это своего рода жребий, который перераспределяет ресурсы и их собственников, перемешивает и изменяет судьбы, свергает одни кланы и ставит на их место другие, возводит социальные лифты. Перенаселение – это во многом результат отказа от таких форм жребия и вообще попытка биологической жизни отречься от своих сущностных черт. Итог этого: общество равных, образованных, гуманных, но совершенно несчастных индивидов. Ненависть к жизнь распространяется как зараза в тот миг, когда человек отказывается от жребия. Тут же возникает зависть, самые закоренелые неудачники и враги жизни умудряются завидовать даже случайному успеху соседа, но это уже патология. Сильнейшие натуры даже самые очевидные заслуги трудом и потом своего врага могут списать на случай, и тем самым избавить себя от зависти. Мальтус, очевидно, говорил о чистке, которая самого его не коснётся, как аскета, ограничившего себя в жизни. По Ницше, жребий должен коснуться всех, чтобы подействовала его исцеляющая сила. Ненавистники жизни часто очень цепляются за эту самую жизнь, которую они так ненавидят, их удерживает на земле зависть. Тяжело умереть, зная, что сосед останется жить. Поэтому таким ненавистникам жизни должно помощь, подтолкнуть их к решению, но ни в коем случае не заставлять и не принуждать, делая их тем самым ещё несчастнее. В конце концов, из мальтузианства ведёт прямая дорога к газовым камерам, в то время как из ницшеанства возможен путь лишь на гладиаторскую арену. Какой из этих способов избавления от лишних людей более милосердный – сказать трудно, но очевидно, что в случае ницшеанства груз ответственности за чистку не ложится на плечи живых. Ведь в конце концов, нацизм был раздавленименно этим грузом ответственности, когда глава полиции Геринг открыто заявил, что полиция убивает женщин и детей. Уже очевидно, что когда он это заявляет, он является самым закоренелым ненавистником, врагом жизни. В то время как в Античности всегда светило солнце, возможно было самое беззаботное и непосредственное счастье, самое искреннее благородство, невзирая на все тяжкие испытания, выпадающие на долю обитателей древних Греции и Рима.